Loading

Давид Гольдштейн

 

 

Светлой памяти участника отечественной войны

полковника Александра Давыдовича Рабиновича

посвящается

 

 В  опубликованных журналом “Вестник” (№№7,8,9 за 2003 г.) статьях, посвященных критике 2-го тома книги Александра Солженицына “Двести лет вместе”, московский  журналист Валерий Каджая справедливо  отмечает, что все евреи-фронтовики, с которыми ему «довелось беседовать, в один голос утверждали, что в отношении себя со стороны однополчан они никогда, ни в чем и никакого недоброжелательства не ощущали. На фронте, на передовой никто не обращал внимания, кто ты – еврей, грузин, татарин, русский, главное, - как ты воюешь. Евреи воевали хорошо, поэтому никаких претензий к ним не было».  Причем антисемитизм не получил на фронте широкого распространения даже после выхода весьма закрытой директивы начальника главного политического управления Красной Армии    Щербакова, в которой он в начале 1943 г. требовал ограничить представление к наградам евреев. Однако после этой директивы уровень реальных наград военнослужащих-евреев часто существенно снижался. 

Целиком поддерживая точку зрения Валерия Каджая, следует прежде всего отметить, что в сложной фронтовой обстановке при больших потерях офицерских кадров для высшего командного состава армий, корпусов и дивизий гораздо важнее были деловые качества командного состава, чем их национальная принадлежность.

Ниже на основе собственного опыта службы в армии в период с 1939 по 1961 год,  автор хочет напомнить читателям, когда антисемитизм действительно получил широкое распространение в Советской армии.

 Участвуя в боевых действиях сначала на Ленинградском фронте, а затем командуя 120 мм минометной батареей в стрелковом полку до конца февраля 1943 г. (см. ж. “Вестник” № 10 за 2003 г.), автор этих строк  не встречал какой-либо дискриминации ни по отношению к себе, ни по отношению к другим евреям. Такого же мнения придерживались и многие мои знакомые  участники войны. У меня случайно  сохранилась полуистлевшая фронтовая малоформатная Красноармейская газета «ОТВАЖНЫЙ БОЕЦ»  232 стрелковой дивизии Воронежского фронта от 15 января 1943 г., в которой был опубликован материал о первом массовом награждении личного состава дивизии.  Из нее видно, что из 74 награжденных по фамилиям именам и отчествам можно идентифицировать не менее четырех  евреев, что составляет более 5% от числа награжденных. Причем,  «доля евреев в общем призыве составляла (по данным  В.Каджая) лишь 1,3 процента». Следует также учесть, что наша 232 стрелковая дивизия формировалась в начале 1942 г. в Алтайском крае, где доля евреев была существенно меньше, чем в целом по стране.

В 1943 г. после полугодового пребывания в госпиталях автор этих строк был принят в Военную академию химической защиты (ВАХЗ). Тогда после победы на «Курской дуге»  все военные академии были переведены с ускоренных на полные (5-6-летние) курсы обучения, и при приеме евреев в военные академии никакой дискриминации не ощущалось. Все поступавшие со мною евреи-фронтовики, сдав вступительные экзамены, стали в октябре 1943 г. слушателями академии.

Военная академия химической защиты, созданная в 1932 г. на базе химического факультета Высшего технического училища им. Баумана, являлась тогда одним из лучших химических вузов страны. Среди преподавателей ВАХЗ было большое число евреев. Так, например, кафедры математики во главе с профессором Бермантом и сопротивления материалов во главе с инженер-полковником профессором Берманом почти полностью были укомплектованы преподавателями-евреями. Евреями были также заведующие кафедрами электротехники,  охраны труда и иностранных языков. Профессорами академии являлись  известные авторы школьных учебников по химии зав кафедрой общей химической технологии, профессор  Д.А. Эпштейн, профессор Сморгонский, а также зам. зав. кафедрой боевых химических веществ инженер-полковник Эпштейн и другие.

В то время никакой дискриминации евреев в академии не было. В частности, после успешной сдачи первой сессии, я как фронтовик, был представлен к досрочному присвоению очередного воинского звания, и в октябре 1944 г. стал капитаном. В 1945 г. после окончания войны из войск было отозвано большое число бывших слушателей академии, которые в 1941 г. окончили по два-три курса и затем участвовали в боевых действиях. Среди них также было немало евреев.

Антисемитские настроения начали серьезно ощущаться в Москве в конце войны. Например, при распределении студентов, оканчивающих МГУ, уже в 1945 г. Здесь уместно вспомнить известное мнение, что «победитель обычно усваивает идеологию побежденных». Однако в Советской Армии в военных академиях антисемитизм стал проявляться лишь  с 1948 г. с развертыванием антисемитской кампании  под видом борьбы с космополитизмом. И все же по окончании военной академии в 1949 г.  евреи нашего курса  (6 человек из 45, кстати, все  участники войны и все имели боевые награды) получили очередные воинские звания до подполковника включительно. Немало было евреев фронтовиков и на других курсах академии.  Прямым следствием усиления антисемитизма явилось то, что практически все слушатели-евреи в той или иной мере подверглись дискриминации  при  распределении после окончания академии в 1949 г. Никто из окончивших академию евреев не был принят в адъюнктуру и почти никто не был направлен в военные НИИ или оставлен в Москве.

 

 

Михаил Рохлин, 1955

 В частности, лучшему отличнику курса Михаилу Рохлину, дважды было отказано в поступлении в адъюнктуру. На фронте он в возрасте 22 лет уже получил звание майора и был отмечен рядом боевых наград. (Сейчас  бывший зам. начальника химслужбы Балтийского флота полковник в отставке Михаил Израилевич Рохлин живет в Нью-Йорке на Брайтоне, а его внук секонд-лейтенант Давид Рохлин пошел по стопам деда и закончил Военную академию Вест-Поинт, расположенную в долине Гудзона, а затем в течение около полугода был со своим взводом в составе войск США в Ираке. Недавно в газете Форвертс  было опубликовано  большое интервью с ним М.Немировского).

 

Михаил и Давид Рохлины, 2004

 

Другой наш сокурсник Лев Моисеевич Нудлер на фронте уже в возрасте  23 стал  подполковником, являясь начальником оперативного отдела стрелковой дивизии, и также имел несколько орденов. Но при распределении и в дальнейшем он  подвергался дискриминации как еврей. 

Нельзя также не вспомнить и начальника нашего курса  Александра Давыдовича Рабиновича. Он закончил  академию с отличием перед войной и воевал командиром огнеметного батальона, имел ряд боевых наград. Был тяжело ранен в обе руки  и после выхода из госпиталя стал у нас начальником курса. Он был очень талантливым и всесторонне образованным человеком. Во время экзаменов он обычно легко консультировал слушателей курса по всем предметам.   В 1949 г., когда мы заканчивали академию, он был привлечен к партийной ответственности по надуманному обвинению, снят с должности начальника курса и направлен на сравнительно небольшую должность на Камчатку.

Через 5 лет в 1954 г. он вернулся в Москву полковником  с блестящей аттестацией. Но в Москве в управлении кадров химических войск ему предложили небольшую должность или увольнение в запас. Он уволился из армии. Я встречался с ним, будучи проездом в Москве в 1954 г. Он тяжело переживал дискриминацию и через год умер от лейкемии в возрасте 41 года.  

 Александр Рабинович, 1949

 

Начиная с 1948 г. имело место немало случаев  ничем не обоснованного ареста офицеров - евреев. Тогда, в частности, был арестован заведующий кафедрой бронетанковой академии полковник Бронин, а в мае 1950 г. арестовали в штабе дивизи и в Днепропетровске, куда я был направлен по окончании военной академии,   полковника   Кауфмана. Их обоих освободили из заключения вскоре после смерти Сталина за отсутствием состава преступления. В начале пятидесятых годов были также арестованы ряд крупных военных медиков и   инженер-полковник военной академии  химзащиты Эпштейн.

Однако в войсках   к бывшим фронтовикам - евреям отношение вплоть до 1952 г. было  обычно не плохим. В частности,    всего через три года после окончания военной академии,  31 декабря 1952 г., уже в Сталинграде, мне было присвоено очередное воинское звание подполковника. Причем одновременно было присвоено звание подполковника и другому еврею в штабе нашей дивизии  Шустерману. На Балтийском флоте в те годы антисемитизм вообще практически не ощущался.  Но сталинский режим вскоре вернул нас к суровой действительности.

      13 января 1953 г. зам. начальника штаба дивизии подполковник Шуть собрал офицеров штаба на командном пункте дивизии и стал зачитывать напечатанное в газете «Правда» сообщение ТАСС «О раскрытии террористической группы врачей-отравителей». Трое из обвиняемых были русскими, шестеро – евреями, но антисемитская направленность этого сообщения  не вызывала сомнения. Слушая это сообщение офицеры штаба хранили молчание, лишь сам Шуть сопровождал свое чтение антисемитскими комментариями.

В последующие дни развернутая в прессе кампания вызвала проявления открытого массового антисемитизма.  «Правда» напоминала читателям слова Сталина, сказанные в 1937 г. «Наши успехи ведут не к затуханию, а к обострению классовой борьбы. Чем усиленнее будет наше продвижение вперед, тем острее будет борьба врагов народа». Это было напоминание о том, что возвращается 1937 год - год массовых репрессий. При этом легко угадывалось, что эти репрессии будут направлены в первую очередь против евреев. Кампания нарастала. Для тех, кто помнил о выселении Сталиным в конце и после войны многих народов, стало ясно, что еврейскому населению грозит депортация в отдаленные районы страны. Дни начали тянуться в ожидании грядущих событий.  И вскоре они коснулись нас.

Примерно через неделю после смерти Сталина 12 или 13 марта 1953 г. мне позвонили из Москвы, из Управления кадров войск ПВО страны,  и предложили  перевод в Забайкальский военный округ. И, хотя я  отказывался,  через неделю мне сообщили, что приказ о  моем переводе уже подписан и скоро будет направлен в Сталинград. (Позднее мне стало известно, что тогда перевод на восток предлагался многим офицерам-евреям. Вероятно, это было мероприятием, связанным с подготовкой депортации евреев в восточные районы страны). Затем пришла новая беда, показавшая, какое развитие тогда иногда  получал антисемитизм в армии. Поэтому я считаю целесообразным рассказать об этом несколько подробнее.

 

Давид Гольдштейн, 1949

 

 31 марта 1953 г.  меня неожиданно вызвали  на парткомиссию армии ПВО к полковнику Назаруку. (Партийные комиссии тогда создавались  при политотделах крупных штабов для разбора персональных дел членов партии). Когда я  перибыл в штаб армии на втором этаже  прямо у лестницы меня  встречал пухленький секретарь партийной комиссии армии полковник Назарук. Приветливо поздоровавшись, он пригласил меня к себе в кабинет. Войдя в просторный кабинет, я сначала не понял, куда я попал. За длинным столом, стоящим перед столом Назарука, и на стульях  вдоль двух стен кабинета сидело не менее двадцати пяти старших офицеров, в основном, полковников. Кроме Назарука и приехавших со мною зам. командира нашей дивизии по политчасти полковника Сухова,  я здесь успел узнать еще начальника политотдела армии полковника Петухова, начальника отдела КГБ армии подполковника Алаторцева (забыл точное название его должности, может быть начальник отдела Смерш) и одного политработника  из нашей дивизии.

Назарук сразу открыл заседание партийной комиссии армии, попросил меня предъявить мой партийный билет и объявил , что на повестке дня один вопрос: «Об исключении из партии подполковника Гольдштейна». При этом он зачитал также небольшую, примерно в пол-листа, бумажку, поступившую в парткомиссию от работавшего ранее в Днепропетровске при штабе нашей дивизии ст. лейтенанта Н.Н., по национальности еврея, о том, что «коммунист Гольдштейн в 1949-50 гг. выражал антисоветские взгляды».  (Я  называю лишь инициалы  Н.Н., чтобы случайно не травмировать членов его семьи. Остальные все фамилии подлинные). Прочтя  эту бумажку Назарук передал ее мне для ознакомления и при этом добавил, что Н.Н. характеризуется командованием части, где он служит, только положительно.

 Я, специально не спеша, задержал свое внимание на этой бумажонке. Все члены парткомиссии смотрели на меня.  В это время я пытался быстро считать варианты, как в сложной шахматной позиции, находясь в сильном цейтноте. Мне  стало ясно, что у парткомиссии нет и не может быть никаких подтверждений правильности утверждений Н.Н., с которым я в Днепропетровске встречался всего пару раз. Но сейчас в ходе дискуссии мне будут задавать вопросы и постараются придраться к моим ответам, и на основании этого меня могут исключить  из партии. После такой быстрой оценки сложившейся ситуации я сначала попытался перейти в контрнаступление.

Я горячо говорил, что партийная комиссия не имеет никаких оснований для исключения меня из партии, что я воевал командиром минометной батареи в стрелковом полку, трижды был ранен, вступал в  партию непосредственно на фронте  по рекомендации командира и комиссара стрелкового полка, и раз партийная комиссия рассматривает вопрос о моем исключении из партии, она должна заслушать основные этапы моей биографии и, прежде всего, моего участия в войне.

Тогда поднялся начальник политотдела армии полковник Петухов и резко заявил, что партийная комиссия знакома с моим личным делом, которое лежит здесь на столе, и ей незачем меня заслушивать, а если я буду вести себя так грубо, то меня могут исключить из партии за неуважение к  избранной коммунистами партийной комиссии. (Вероятно, он, безусловно старший начальник на этом заседании, просто не хотел тратить много времени на решение такого «ясного» для него вопроса).

 Пока он говорил  я  вспомнил, что имел с Н.Н. в основном две встречи  1950-51 гг., во время которых действительно возникали вопросы, касающиеся проходящей антисемитской кампании, в частности, когда  ему не удалось поступить в военную академию радиолокации.  Вскоре после этого его куда-то перевели, и больше мы не встречались.

Пока же после выступления Петухова члены партийной комиссии начали задавать мне разные вопросы, на которые я осторожно отвечал. При этом мне хорошо запомнился вопрос  полковника Сухова, который привез меня на заседание парткомиссии. Он,  на первый взгляд примирительно, стал вроде бы успокаивать меня, пытаясь одновременно заставить меня ошибиться. Он говорил примерно следующее: «… успокойтесь и вспомните 1949-50 год, идет разгром космополитов, большинство из них евреи, вы наверно действительно могли как-то ошибочно высказываться об этом».

На это я быстро парировал: «Товарищ полковник, Вы совершаете политическую ошибку! Никогда в нашей партийной печати не сообщалось, сколько среди космополитов было  представителей каких-либо национальностей!». После моего ответа многие члены партийной комиссии поддержали меня репликами, направленными против Сухова. А я просто удачно использовал фарисейство нашей партийной печати.

Но вопросы продолжались. Кто-то попросил меня вспомнить мои встречи с Н.Н., приговаривая, что не мог же он все придумать. Но мне удалось без промахов отбиться от всех вопросов. Вопросы через некоторое время прекратились и я снова попросил предоставить  мне слово, заявив, что даже подсудимым дают последнее слово. Полковник Назарук согласился, что заседание партийной комиссии действительно имеет много общего с судом, «но это партийный суд», заявил он и предоставил мне слово.

Я кратко рассказал членам партийной комиссии о себе, напомнив еще раз, ч то дважды на фронте, командуя минометной батарей, продолжал участвовать в боях после ранений. Кроме того, я напомнил им, что до революции евреи должны были жить в черте оседлости, а для поступления в учебные заведения существовала процентная норма, а мне после выхода из госпиталя была предоставлена возможность поступления в военную академию. Поэтому,  заявил я,  « я получил от революции и Советской власти, видимо, больше, чем все присутствующие на партийной комиссии,  и у меня не могло быть никаких поводов выражать антисоветские взгляды». При этом я, конечно, вынужден был сильно идеализировать преступную Советскую власть. Но таковы были правила игры в нашей «юной прекрасной стране»,  как тогда ее называли в песнях.

Я закончил свое выступление просьбой «Не спешить принимать решение, так как у меня нет никакой вины перед партией!». После этого меня попросили выйти в коридор, и члены партийной комиссии еще около получаса совещались. Когда меня вызвали, полковник Назарук сказал, что партийная комиссия решила удовлетворить мою просьбу и дополнительно разобраться в этом вопросе, пока не принимая никакого решения. На какое-то мгновение я почувствовал себя победителем и протянул было руку за лежавшим на столе  моим партийным билетом. Однако мне его не отдали.

Я пытался возражать, ссылаясь на то, что по уставу партии партбилет отбирается только после исключения коммуниста из партии. Но меня обманули, сказав, что никто у меня партбилет не отбирает, а просто присутствующий  здесь начальник политотдела армии полковник Петухов имеет право временно взять партбилет на проверку. Я почувствовал в этом обман, но не нашелся, что им возразить, и ушел с парткомиссии очень расстроенным.

Я сразу позвонил и попросил записать меня на прием к члену военного совета армии генерал-майору Стрельцову, а затем долго бродил по Сталинграду не разбирая дороги, иногда проваливаясь по колено в снег, которого было еще много после очень снежной зимы. Моя жена была на работе, и без нее идти домой не хотелось. Сразу стало ясно, что можно было ожидать продолжения этих событий по самому худшему сценарию вплоть до моего ареста.

Следующие  три дня остались для меня как в тумане. Запомнилось лишь 4 апреля 1953 г.. Утром, когда я подъехал к нашему военному городку и шел к штабу дивизии, размещавшемуся  в финских домиках, шел небольшой снег, и вдруг  мне встретились два офицера нашего штаба, которые, как мне показалось, радостно сообщили мне о том, что только что слышали сообщение московского радио об освобождении врачей и о том, что врачи ни в чем  не виновны. У меня буквально перехватило дыхание. Еще через минуту, входя в штаб, я  услышал голос шифровальщика майора Серова. Он кому-то возражал: «А ты хоть знаешь, какое ты радио слушал, быть может это было сообщение не Москвы, а «Голоса Америки!».  Когда я вошел, разговор сразу оборвался.

Но совсем скоро все разъяснилось. А через пару часов мне позвонила из штаба армии секретарь члена военного совета генерала Стрельцова и сказала, что генерал меня на днях примет. Вечером у нас  дома был настоящий праздник.   6 и 7 апреля в двух передовых статьях «Правды», которые назывались: «Социалистическая законность неприкосновенна» и «Дружба народов неприкосновенна» удар наносился, главным образом, по бывшему начальнику следственной части КГБ авантюристу Рюмину, который якобы хотел поссорить народы Советского Союза. В то же время в передовых статьях «Правды» совсем не говорилось, какие народы хотели поссорить между собой Рюмин и его следователи, а такие понятия как «евреи» и «антисемитизм» в передовых статьях вообще не упоминались.

Позже стало известно, что это не было случайностью, а было результатом специального секретного указания ЦК КПСС за подписью Никиты Хрущева. В частности об этом пишет в своих воспоминаниях Павел Судоплатов («Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930-1950 годы. М., «Омела-пресс», 1999, стр. 547).   И сейчас это вполне понятно, т.к. политика государственного антисемитизма продолжалась вплоть до развала СССР в декабре 1991 г. Но опасность геноцида со смертью Сталина миновала.

6 апреля меня вызвал начальник политотдела армии полковник Петухов и вернул мне партийный билет. Причем он добавил, что  никаких претензий ко мне нет. Но еще некоторое время для  нас  тогда  оставался в подвешенном состоянии вопрос о переводе меня в Забайкальский военный округ, и мы начали потихоньку паковать вещи. Однако 3 мая 1953 г. мне сообщили, что приказ о моем переводе отменен.

Анализируя в дальнейшем эти события, я прежде всего пришел к выводу, что Н.Н. вряд ли по своей инициативе мог написать этот донос. Видимо, во время «Дела врачей» его вызвал соответствующий начальник особого отдела и потребовал написать подобную бумажку о ком-либо из знакомых евреев. В последующие годы, особенно в марте и апреле месяце каждого года, я часто мысленно возвращался к этим событиям 1953 года, и постепенно мне стало ясно, что спасли меня не только своевременная смерть Сталина, и конечно не довольно хорошо проведенная мною защита на заседании партийной комиссии. Было и еще одно серьезное обстоятельство, которое помешало органам Государственной безопасности, и их представителям в штабе нашей армии ПВО арестовать меня, как только они получили донос Н.Н., и как минимум выбить у меня все зубы, прежде чем будут освобождены  врачи.

Постепенно я вспомнил, что во второй половине 1951 года, еще в Днепропетровске, всех старших офицеров штаба дивизии (от майора и выше) собрали на весьма закрытое совещание, на котором нам зачитали совершенно секретное Постановление Совета Министров СССР, согласно которому Органы государственной безопасности имеют право арестовывать  старших офицеров только после получения письменного разрешения за подписью Министра обороны. Видимо, развязав в 1950 г. войну в Корее и  явно готовясь к третьей мировой войне, Сталин  вспомнил, кокой огромный вклад в «Победу»  внесли старшие офицеры, и подписал это Постановление Совета Министров.

«В секретных архивах чехословацкой компартии сохранилось изложение выступления Сталина на совещании руководителей братских компартий в 1951 г.  Сталин объяснял участникам совещания, что настал наиболее выгодный момент для наступления на капиталистическую Европу…Война в Корее показала, говорил он,  слабость американской армии…» (Эдвард  Радзинский. Сталин. Изд. «Вагриус», М., 1997, стр. 609)

Из этого совершенно определенно следует, что когда 31 марта 1953 года была собрана партийная комиссия армии, старший мгбешник в нашем штабе армии подполковник Алаторцев уже направил запрос на имя Министра обороны о моем аресте на основании полученного им доноса. В то время подобный донос был более, чем достаточным основанием для ареста. Когда же партийная комиссия не согласилась исключить меня из партии, Алаторцев уговорил их принять условно решение об исключении меня на случай получения разрешения Министра обороны на мой арест, чтобы повторно не собирать партийную комиссию.

Лето 1953 г. принесло ряд весьма серьезных событий. Сначала арестовали Берию и затем всех его основных заместителей. В том же году все они были расстреляны. Общая обстановка в стране становилась значительно более спокойной. Но политика государственного антисемитизма продолжалась, причем постепенно, по мере того, как проходило больше времени после окончания войны, антисемитизм находил все большее распространение в армии. Так, например, когда в конце 1959 г. я был переведен в Ленинградскую армию ПВО, выяснилось, что командующий и начальник штаба армии, оба генерал-лейтенанты, допускают грубые антисемитские высказывания на совещаниях в присутствии большого числа офицеров.

 Поэтому в 1961 г., когда моя выслуга лет  достигла 25 лет, я добился увольнения из армии в последнее хрущевское сокращение  вооруженных сил. Это позволило мне прожить еще одну  жизнь, занимаясь в течение 32 лет актуальными научными исследованиями в области радиационной защиты, и за первые десять лет защитить кандидатскую и докторскую диссертации, а затем принять непосредственное участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС и в других радиационных авариях.

 

В 1993 году Государственной думой был снят гриф секретности с этих исследований, благодаря чему в 1994 году мне удалось с  семьей  выехать на постоянное жительство в США. Планета Земля оказалась совсем небольшой и через 10 часов полета нас встречала статуя Свободы.

Прочтено: 3993      

ОтличноОчень хорошоХорошоНормальноПлохо