Еврейская мессианская синагога Врата Сиона - Шестьдесят лет после расстрела

Шестьдесят лет прошло со дня ее расстрела. Но до сих пор Алла Михайловна Зайдман боится вспоминать тот день. Шестьдесят лет - целая жизнь. В ней было так много и трагического и прекрасного.

Евгения Буторина Шестьдесят лет прошло со дня ее расстрела. Но до сих пор Алла Михайловна Зайдман боится вспоминать тот день. Шестьдесят лет - целая жизнь. В ней было так много и трагического и прекрасного. Учеба в Ленинградском медицинском институте и переезд в Новосибирск, замужество и рождение троих детей, любимая интересная работа, защита кандидатской и докторской диссертаций, рождение внуков, сотрудничество с ведущими исследовательскими институтами мира… Но и сегодня профессор Зайдман невольно вздрагивает при звуках немецкой речи, и фильмы о войне смотреть не может до сих пор. Шестьдесят лет, оказывается, недостаточный срок, чтобы стереть в памяти ужас тех дней. - В 1941 году мы жили в городе Горки, недалеко от Орши, по дороге на Москву, - вспоминает Алла Михайловна. – Мне было 10 лет, брату 13. 22 июня началась война, и буквально в первые же дни папа ушел на фронт, ушел – навсегда. Маму, которая была активной деятельницей профсоюза, вместе с другими работниками лаборатории, отправили на аэродром, где возводили линию укреплений. А мы, дети, оставались дома с бабушкой. Она преподавала немецкий язык, была женщиной строгой и властной, ее знали и любили почти все в городе. Мы вообще плохо представляли, что может случиться. И хотя через границу доходили ужасы о зверствах фашистов в Польше, но бабушка, которая всю жизнь изучала немецкую литературу, говорила : «Немцы - очень культурная нация, они любят порядок. Не может быть, чтобы...», и мы ей верили. Несколько дней все было спокойно. А потом – воздушные бои, город начал гореть, и позже, в полной тишине в город вошли немецкие танки. Так началась оккупация. Вскоре в городе была создана полиция из местных жителей, и однажды к бабушке пришел ее ученик – молоденький мальчик в форме полицейского. - Пусть Елена Алексеевна уйдет, - сказал он. И как бабушка не расспрашивала его, ничего больше не сказал. Мама поняла, что пришла пора уходить. Она ушла одна. Всем казалось, что если опасность и грозит взрослым, то уж детей-то не тронут… Через несколько дней нашу улицу перегородили, всем нам нашили на одежду желтые звезды, и стали готовить какие-то списки. Однажды снова пришел тот полицейский, который спасал маму и сказал: «Дети должны уйти». Бабушка обрезала мои кудрявые волосы, повязала мне по-старушечьи платок, и мы с братом ушли в село за семь километров, жили у бабушкиных учеников. Нас принимали хорошо, кормили, мы работали по хозяйству, как крестьянские дети. Но очень скучали по дому. И вот однажды, вечером я не выдержала, и решила навестить бабушку. Сейчас, конечно, понимаю, какую глупость совершила. Город встретил меня страшной тишиной. Я уже подходила к дому, когда увидела огромную колонну людей, которую вели гитлеровцы с автоматами. И в этой колонне – соседка Мария Моисеевна с моей подругой Нэлой. Я закричала, и кинулась к ним. Меня впихнули в колонну и повели на расстрел. Когда людей стали выстраивать у огромной ямы, Мария Моисеевна прошептала нам: «Я скину вас пораньше, падайте в яму и ждите темноты». И когда начались выстрелы, она успела нас столкнуть, прежде, чем автоматная очередь достигла нашего края. Как можно понять ужас одиннадцатилетней девочки, очнувшейся в темноте среди мертвецов, до хрипоты звавшей близких, и не услышавшей ни звука в ответ… - Я не помню, как выбралась из ямы, как прибежала домой. Бабушка открыла дверь, и, увидев меня, рухнула на пол. А я рядом… Наутро бабушка, плача, спрятала меня в подпол, а вечером за руку вывела на дорогу и велела идти к брату в село. Там мы с братом прожили почти год, и однажды снова решили сходить в Горки. На подходе к городу мы попали в облаву. Нас посадили в огромный эшелон и повезли на запад. В огромном вагоне людей было столько, что ни прилечь, ни присесть было некуда. Многие умирали от удушья. За все время пути пару раз кинули прямо в вагон несколько буханок хлеба и пару раз ставили ведро с водой. Мертвецы стояли рядом с живыми, и было не до страха, не до голода, потому что дышать было нечем. Привезли нас в концлагерь Дора, в Тюрингии. Место очень красивое – лес, заснеженные поля. И трубы, из которых валил черный дым. Те, кто был постарше, посильнее – работали на заводе. Я была маленькой, и меня поселили в детский барак. Нас практически не кормили, многие дети умерли. А примерно через год в концлагерь приехал фермер – звали его Отто, и взял нас с братом в качестве работников. Он воевал в России, был ранен, многое видел, переоценил, и был добр к нам. Эти полгода в Германии казались мне очень счастливыми. Я там ожила, стала быстро расти. Мы были сытыми, мы играли и смеялись, мальчишки, которые работали на других хозяев, приносили нам полные рубашки яблок, слив и груш… Но потом нас опять забрали в концлагерь. Это была уже весна 1945 года, и в конце апреля нас освободили американцы. Всем желающим предлагали остаться, но я даже помыслить себе не могла – как это, не ехать домой? И нас перевели в российский лагерь, где всех досконально проверили, а потом повезли в Россию. Когда переезжали границу, все плакали, целовали родную землю… Дом наш сгорел, бабушка ушла к ученикам в село и выжила чудом. Мама все время войны провела в партизанском отряде, работая связисткой. После возвращения ее долго допрашивали и на всякий случай отправили в Гулаг, откуда мы смогли ее вытащить только после того, как нашли командира ее партизанского отряда и он дал письменные показания о ее благонадежности. Брат Феликс закончил педагогический институт и работал школьным учителем в селе под Горками. А я поехала учиться в медицинский институт в Ленинград… И дальше была целая жизнь, вместившая удачи и ошибки, успехи и трагедии… Но и сегодня, шестьдесят лет спустя, профессор Алла Михайловна Зайдман, старается не смотреть фильмов о войне, и невольно вздрагивает, заслышав немецкую речь.