Loading

Ни в коем случае не хотел бы показаться назидательным или же претендующим на истину в последней инстанции, однако не могу не сказать, что на сегодняшний день не вижу сколько-нибудь серьезного корпуса документов и материалов о еврейских погромах, начиная с первого, в 1821 году. В публикациях по этой проблематике, как правило, больше эмоций, нежели фактографии, и по этой причине реальные события трансформируются в некий фантастический триллер, сценарий которого написан по произволу того или иного автора. К подобным экспериментам и эмоциональным взрывам, конечно, можно относится с пониманием, но принимать их всерьез довольно затруднительно. В том числе и по этой причине я взял на себя составление документальной хроники событий, имевших место в Одессе в конце марта — начале апреля 1871 года, и о некоторых последствиях этих событий. При этом видел свою задачу не столько в комментировании, сколько в скрупулезном изложении.

В самых общих чертах ситуация выглядит следующим образом. Очаг разгоравшегося пожара однозначно локализуется “в ограде греческой Свято-Троицкой церкви”. Сам же инцидент описывается по-разному. Факт тот, что именно отсюда взбудораженная толпа растеклась по окрестным улицам, всё более возгораясь. Незначительные эксцессы 28 марта привели в следующие два дня к массовому разграблению и уничтожению домовладений, магазинов, лавок, питейных заведений и прочих предприятий, принадлежавших одесским евреям, к физическому оскорблению их владельцев и обитателей с нанесением увечий различной степени тяжести, вплоть до смертельных.

Активные (?) действия генерал-губернатора П. И. Коцебу и градоначальника Н. И. Бухарина выразились главным образом в увещевании погромщиков. Нерешительно, а то и провокационно действовала городская полиция. Двусмысленное положение продолжалось до резкого окрика из Петербурга и ввода в город регулярных войск. Отдельные усилия Городской думы по профилактике подобных катастроф оказались малоэффективными, ибо сколько-нибудь решительные меры по их предотвращению находились вне ее компетенции. Препятствием к длительному примирению различных социальных и этнических групп служили, разумеется, и некоторые обстоятельства торгово-экономического характера, и непохожесть традиций, и несоответствие стилистики быта, поведения и т. д. Короче говоря, хрупкий миропорядок поддерживался до времени исключительно тоталитарными приемами и средствами, что неминуемо приводило к новым и новым социальным потрясениям. А как же хваленая одесская толерантность, спросите вы, и я отвечу: это дежурная мифологема, трактующая желаемое как действительное. И в самом деле, по числу погромов “Южная Пальмира”, вероятно, опережает любые неблагоприятные в этом отношении российские города. Не говоря уже о рьяном антисемитизме (надеюсь, ретроспективном) в быту. Разумеется, антисемитизм не имел всеобщего, поголовного характера, однако именовать Одессу неким космополитическим Эдемом тоже не вполне корректно.

Проследим хронику означенных событий по газетным сообщениям, свидетельствам очевидцев и т. д.

В “Одесском вестнике” от 3 апреля 1871 года указывается, что масштабный погром происходит уже в третий раз в течение XIX столетия, а мелкие эксцессы того же разбора — обыденность. Здесь же говорится о русских (судя по всему, о православных в целом), которые давали защиту еврейским семействам “и просили г-на главного начальника края о дозволении ходить им ночным дозором, и в роковую ночь со вторника на среду (с 30 на 31 марта — О. Г.) приняли участие делом в защите многих еврейских магазинов”.

Повод к погрому, как указывается в другом газетном номере, был совершенно ничтожный: ссора мальчишек-русских и мальчишек-евреев, собравшихся из любопытства в ограде Греческой церкви. За первых вступились прихожане, за вторых — проходившиеся мимо евреи. Подлинные обстоятельства этого конфликта остались неизвестными всем собравшимся на праздник, заговорили о каком-то еврейском святотатстве в ходе литургии. Распространились чудовищные слухи, тут же подхваченные кликушами и провокаторами, стремившимися направить “народный гнев” в выгодное для них русло и под шумок поживиться чужим добром.

Первым делом хмельная и шальная толпа разнесла в пух и прах близлежащие питейные заведения, под горячую руку и те, что принадлежали неевреям. От Старого базара погромщики двигались по Александровскому проспекту в сторону домов Ансельма и Маюрова, на Греческой площади. Другие “потоки” распространились по перпендикулярным улицам, достигнув Ришельевской и двинувшись в сторону Городского театра. Очевидцы описывают “очищенные дотла питейные дома”, мелочные лавки, магазины. Следуя за громилами в направлении трех кабаков близ Троицкой улицы, любопытные слышали “шум разбиваемых дверей, потом — сокрушенных штофов”. На земле валялись разбитые вывески, клочки “кабацких счетов”, битая посуда, обломки рам и дверей.

“Главный вожак… отбил камнем горло одному штофу, хлебнул несколько глотков и бросил штоф оземь… Только два человека лет 30-ти, навьюченные штофами, отделились от шайки и направились в переулок. Они были чище других одеты и, очевидно, составляли ходячую сберегательную кассу мошенников или, как истые мошенники, сами пользовались сумятицею. Шайка неистовствовала, а воры подбирали…”

Такова приблизительно была схема перемещения толпы по всем направлениям — по обеим Арнаутским, Базарной, Успенской, Троицкой, Еврейской и др. Впереди бежали уличные малолетки и кликуши, за ними — пьяные мастеровые и крестьяне, а уже в арьергарде — расчетливые мазурики, каковыми Одесса тогда кишмя кишела. Сорванцы колотили окна, хмельная орава выламывала двери, крушила всё подряд, а жулики втихаря выносили товары и ценности, вплоть до несгораемых касс. Мародерство кипело вовсю.

Не пощадили и синагоги, молельные дома, осквернив их неслыханными деяниями: озверевшие погромщики рвали на части священные свитки Торы, топтали их ногами, выносили драгоценные атрибуты культа. Встреченных евреев жестоко избивали. Особо пристальное внимание уделялось, конечно, часовым магазинам и ювелирным мастерским, где можно было отменно поживиться. Так, например, был дочиста разграблен салон знаменитого часовщика Соломона Баржанского.

Учившийся тогда в Императорском Новороссийском университете С. Л. Чудновский в своих мемуарах детально описывает этот первый на его памяти еврейский погром в Одессе. В тот несчастливый день 28 марта он как раз штудировал конспекты по неорганической химии в верхнем этаже одного из домов по Еврейской улице, буквально в двух-трех кварталах от Греческой церкви. Когда погромщики стали бить стекла, Чудновский получил незначительную травму ноги. После того, как беснующаяся толпа прокатилась дальше, он отправился в город, чтобы собственными глазами увидеть “ту стихийную и бессознательную разрушающую толпу, о которой приходилось много читать”.

“Никакой самообороны тогда еще и в помине не было” — свидетельствует мемуарист, оговариваясь, впрочем, что “около еврейских резниц на Старом базаре небольшая кучка евреев храбро и с полным успехом отразила нападение громил”. Не могло быть и речи о “политике” в еврейской массе, говорит Чудновский, или о мести со стороны “истиннорусских людей” евреям за их “революционное настроение”. Не было еще зловещих фигур, вроде Плеве или Нейдгарта, а тем более — таких подонков, как Дубровин, Пуришкевич, Юзефович, Никольский, Торопов и пр. (“Это типы лабазников и убийц из-за угла” — позднее охарактеризовал сию публику политических негодяев С. Ю. Витте). То были еще не черносотенцы, выпестованные “сверху”, но именно стихия, каковой впоследствии манипулировали те или иные заинтересованные стороны.

Из рассказов очевидцев Чудновский узнал, что “по какому-то поводу возникла там (в ограде Греческой церкви — О. Г.) ссора между греками и евреями, ссора перешла в драку, к ограде нахлынула толпа подростков и подвыпивших рабочих. Явились казаки и принялись оттеснять от ограды толпу, которая тогда рассеялась по ближайшим улицам и приступила под влиянием некоторых вожаков к расправе с евреями. Начался погром”.

Далее мемуарист подробно повествует о “походе” этой орды, в которой преобладали сильно подгулявшие за счет дарового спирта из разграбленных питейных домов подростки и молодые парни — рабочие, вооруженные ломами, молотками, листами жести и железными палками. Подкатившись к какому-либо еврейскому дому, лавке, магазину, они совершали описанные выше “операции”, причем, помимо столов, стульев, зеркал, подушек, перин и прочего, погромщики “умудрялись выбрасывать с верхних этажей рояли и пианино, которые разбивались вдребезги”. Неистовство доходило до порчи и ломки произведений искусства, разбивались киоты и драгоценная утварь синагог…

“Я бродил по улицам, на которых бушевала толпа, — продолжает Чудновский, — стараясь уловить хоть какой-либо сознательный мотив к буйству, вроде негодования на “жидовскую эксплуатацию” и т. п., но ничего подобного не уловил. Я расхаживал в компании с одним из представителей тогдашнего “украинофильского” студенчества Г-м, который неутомимо развивал свою излюбленную тему о еврейской эксплуатации и т. п., но доводы его и вся его логика не могли не разбиваться о такие, например, сцены”.

Следует такой сюжет. Приятели шагают по Новому базару, где ютятся десятки бедных лавчонок. Наблюдают бабу “отнюдь не свирепого вида”, каковая подносит горящую лучину к одной из таких жалких лавочек и поджигает оную. Вопрошают бабу, зачем она губит таких же бедняков, как сама. “Баба в сильном смущении отвечает, что вышел-де какой-то приказ начальства — велено три дня громить и бить жидов… Нешто вы думаете, что мы могли бы громить жидов целых три дня, кабы на то не была воля начальства?”

К 30 марта и даже в ночь на 31-е толпа окончательно распоясалась. Конные казаки и военные патрули едва успевали отогнать погромщиков от одного дома, как они перебегали к следующему, где-нибудь на соседней улице. “Оргия длилась три-четыре дня, — пишет Чудновский, — в первые дни полиция совершенно бездействовала. На моих глазах городовые христосовались с громилами, получали от них часть награбленной ими добычи и поощряли их, приговаривая, добродушно ухмыляясь: “Бей, брат, жидов!” — как будто речь шла о зайцах или собаках…”

Только энергичные телеграфные обращения местного еврейства в Петербург вызвали строгое предписание о прекращении беспорядков. К городу подтянули войска, последовало обращение к горожанам градоначальника Н. И. Бухарина, а 2 апреля было опубликовано пастырское воззвание к православным жителям Одессы архиепископа Херсонского и Одесского Димитрия. В нем прямо указывалось, что в дни Святой Пасхи совершались православными христианами буйства и что христиане провели праздники, “заводя драки и побоища с согражданами своими, евреями, разбивая окна еврейских домов, разрушая торговые лавки их и проч.”.

Здесь же, кстати говоря, упоминается и сам инцидент в ограде Свято-Троицкой церкви, когда будто бы безрассудные фанатики-евреи произвели смятение во время богослужения. Как бы там ни было, подчеркивает архипастырь, а пострадали невинные. И призывает паству к христианскому поведению и смирению.

Воззвание это написано 31 марта, когда бесчинства в городе уже затихали, и отдельные эксцессы наблюдались только “на обоих базарах и Молдаванке”. “Не прибегая к оружию, — сообщает “Одесский вестник”, — укрощали розгами и затем большею частью отпускали”. Насчет оружия подцензурная газета явно необъективна. Большего доверия заслуживает свидетельство С. Ю. Витте: “… на моих глазах тогда были введены войска, пехота ходила на толпу со штыками, и я видел, как несколько раз люди из этой толпы были подняты на штыки”. Это свидетельство, как мы увидим ниже, подкрепляется официальной информацией о штыковых ранениях, полученных погромщиками.

“Сеченая Одесса” — эпизод поистине трагикомический. “Из бушующей толпы выхватывали громил целыми десятками, — пишет Чудновский, — препровождали их за ограду Греческой церкви, и там солдаты из специально для этого отряженного наряда секли их розгами без всякой пощады. При этом … хватали немало и таких, которые никакого участия в погроме не принимали. Экзекуции подверглась даже на моих глазах одна довольно нарядная дама, ни в чем решительно не повинная; наиболее свирепые вожаки совершенно ускользали от полиции, ловко затесываясь в толпе при всяком ее появлении…”

Когда в городе бесчинства пошли на спад, будто эхо, отозвались они в округе — в селах Большой и Малый Куяльники, на Нерубайских и Усатовских хуторах, в Дальнике и на Большом Фонтане, где было разграблено не менее полутора десятков еврейских домишек и “побиты все кабаки”. На усмирение смутьянов отправили чрезвычайно достойного и авторитетного бранд-майора Н. А. Садыкова с 15-ю конными казаками, которые быстро и умело покончили дело.

По официальным данным, в дни погрома подняты на улицах города шесть умерших от передозировки алкоголя — громилы истребили фантастическое количество дарового спирта; “от ударов, преимущественно каменьями, двое погибших”; в Городской больнице числится одиннадцать пострадавших от различных ранений, в том числе двое — от штыковых ударов; в Еврейской больнице — десять раненых, в том числе две женщины, одна из которых вскорости скончалась. К утру 1 апреля арестовано 1156 лиц. Зафиксировано четыре значительных поджога.

В тот же вовсе не смешной день, 1 апреля 1871 года, состоялось экстренное заседание Городской думы. Была создана специальная комиссия из десяти членов, которой поручили оказать помощь беднейшим из пострадавших одесситов, для чего выделили 10 тысяч рублей. Сумма эта в конечном итоге так и не была выплачена, поскольку добровольные частные пожертвования следовали оперативно, по месту и в значительно большем объеме. Для расследования “дел о беспорядках” каждому судебному следователю подчинили несколько помощников. Впрочем, большинство из упомянутых дел не имели серьезных последствий для преступников.

2 апреля открыла действия следственная комиссия под председательством товарища (то есть заместителя) прокурора судебной палаты, по иронии судьбы, Г. А. Евреинова. Генерал-губернатор граф П. Е. Коцебу навестил в больнице всех пострадавших и изъявил благодарность всем тем горожанам, кто защищал и укрывал евреев во время погромов. С. Ю. Витте склонен считать, что Коцебу уже в первые дни погрома сделал всё от него зависящее, дабы предотвратить бесчинства. Однако факты не позволяют согласиться с его авторитетным мнением безоговорочно.

В начале апреля Одесса представляла собой безрадостное зрелище. Торговые операции совершенно приостановились. Биржа бездействовала. Десятки домов глядели в окружающее пространство пустыми глазницами выбитых окон. Разграбленные торговые заведения ошарашивали прохожих даже в элитарном центре: магазины Гуровича, Баржанского, Авича, Фишмана (в Греческом ряду), дома Виленца и Ярошевского (на Старом базаре), Красносельского, Блика, Леви, Шифмана и многие другие. Изрядно изувечили даже Городской дом, на углу Ришельевской и Ланжероновской улиц, в нижнем этаже которого издавна помещалось сразу несколько питейных заведений. Под горячую руку громилы расколотили и некоторые христианские лавки, магазинчики, кабаки. Потери исчислялись в три, а по некоторым оценкам и более, миллиона полновесных рублей!

Потери заключались не только в битых стеклах, рамах, дверях, мебели, товарах и т. п., но и в похищенных наличных деньгах и ценных бумагах. То есть налицо факт по сути вооруженных грабежей. Так, например, была совершенно разграблена касса (сейф) Ярошевского, зато “кассу Красносельского спас один из православных горожан”. Сверхпрочные сейфы Рафаловича, Гуровича и Давидова (все офисы — на Ришельевской улице) злоумышленники просто-напросто не сумели вскрыть, хотя применяли в качестве “отмычек” лома и кувалды. Благодаря заградительным действиям православных одесситов, были спасены все еврейские торговые заведения в так называемом Авчинниковском ряду на Александровском проспекте. Из вестные предприниматели, владельцы недвижимости, активисты городского самоуправления братья Авчинниковы обратились за помощью к настоятелю соседней Покровской церкви отцу Якову Гавелю, который целую ночь силою слова удерживал пять грабительских шаек. Дело окончилось лишь битьем стекол. Свидетелем этого эпизода был видный представитель еврейской общины И. Трахтенберг.

В черные дни погрома космополитическая Одесса показала себя и с лучшей стороны. Так, горожане В. И. Красильников, М. М. Пащенко с сыновьями и В. Г. Чепурков спасли чайное заведение и семью Григория Левомтина, Ф. Т. Панченко — семью Иосифа Сивакова, он же организовал охрану лавок при доме Черепенникова на Старом базаре. Можно назвать десятки одесситов-христиан, проявивших подлинный гуманизм и вставших на защиту сограждан-иудеев: Н. В. Яловиков, В. И. Косенко, А. Смаич, П. Блачин, Ф. Шишманов, И. Солошенко, С. Кузнецов и многие другие.

В местных газетах появились благодарственные публикации, подобные следующей: “Г. Л. Фрейман и Э. Бык от имени четырех семейств, состоящих из 24-х душ … выражают благодарность цирюльных дел мастеру кишиневскому мещанину Лазарю Приянцеву за то усердие и храбрость, с которым он и жена его отстаивали безопасность убежища показанных лиц”.

Тогда же, в первых числах апреля, начали поступать добровольные пожертвования в адрес пострадавших от погрома. Так, супруга известного банкира А. Г. Рафаловича, Ольга Рафалович, израсходовала четыре тысячи рублей на воссоздание ряда заведений, расположенных на Шишмановской площади Старого базара, и сильно пострадавшего дома Маюрова — хорошо известного одесситам “круглого дома” на Греческом базаре. По 10 тысяч пожертвовали крупные предприниматели, благотворители и меценаты А. Коган и С. Гурович, банкирские дома Ефруси и Рафаловичей. К третьей декаде апреля сумма пожертвований достигла 70 тысяч рублей.

Тем временем “официальные данные” продолжали уточняться. К примеру, из информации за 17 апреля мы узнаем, что от пьянства в дни погрома погибло не шесть, а восемь лиц, что штыковые раны получили не два, а три человека, что в войсках ранены три офицера и 24 нижних чина! А ведь накануне заявлялось, что все решалось вовсе не силою оружия. На самом же деле становится ясно, что между войсками и погромщиками завязывались серьезные сражения. Между прочим, выясняется и другое неутешительное обстоятельство: имеются человеческие жертвы от ушибов каменьями.

Следственные действия, связанные с дознанием о погромщиках, долго буксовали. А тем временем антиеврейские настроения выплескивались отвратительными инцидентами. Уже третьего июня 1871 года на Старом базаре схлестнулись русские и еврейские рабочие, так называемые “лопатники”, то есть те, кто по найму лопатил для просушки зерно в хлебных амбарах. Русским рабочим показалось, что еврейские “лопатники” облюбовали для биржи более выгодное место, и они принялись выталкивать конкурентов с насиженной территории. “Несколько евреев были побиты, — пишет репортер, — а также пострадало несколько лопат…” Судя по всему, этими “пострадавшими” лопатами и колотили людей.

Во второй декаде августа возле паровой мельницы Бродского зафиксирован кулачный бой русских и еврейских мальчишек, причем в ход пошли “камни и прочие средства защиты”. А вот типологическая сценка городской жизни (осень, 1871 год): пьяный полицейский тащит больного старика-еврея в участок — на том основании, что тот торгует яблоками с тачки. Несколько подвыпивших мастеровых подначивают “блюстителя порядка”: “Бери жида! Веди в полицию. Жиды не смеют торговать!” Махровый антисемитизм насаждается и в прессе. Больно говорить, что руку к сему непотребству приложил и доныне почитаемый в нашем литературном краеведении С. Т. Герцо-Виноградский, знаменитый “Барон Икс”. Он то и дело пренебрежительно, по-хамски отзывается о “пейсатом элементе”, еврейских фамилиях в избирательных списках, реестрах гласных или содержателей трактирных заведений, “от которых рябит в глазах” и т. п.

Разбор “погромных дел” в Одесском окружном суде начался лишь 17 сентября, когда многое позабылось, когда свидетелей было не сыскать, наконец, когда сами пострадавшие были настолько запуганы, терроризированы, что давали невнятные, путаные показания, а то и вовсе отказывались от обвинения.

Первым обвинялся крестьянин Яков Макаров, уличенный в укрывательстве украденных в ходе погрома вещей на сумму более 700 рублей. Макаров “на голубом глазу” заявил, что вещи эти якобы подобраны им на Рыбной улице и на Старом базаре, что цены им он не знал и что хотел их раздарить. Что же этот несведущий агнец “подобрал” на улице? Да ничего особенного, подобные предметы валяются под ногами регулярно — золотой браслет с брильянтами, жемчуг, серебряные изделия и т. п. Именно эти “безделицы” Макаров и собирался щедро раздаривать согражданам, “исключая только серебряный стакан, из которого он предполагал сделать практическое применение: пить из него водку”. Суд приговорил мародера к четырем месяцам лишения свободы с лишением некоторых прав.

Другое дело разбиралось 21 сентября. Обвинялись ремесленник-башмачник и двое котельщиков с завода известной компании Беллино-Фендерих. 30 марта 1871 года они до основания разнесли питейное заведение Вольфензона и кабак в доме Вайсмана на Колонтаевской улице, причем вынесли всю имевшуюся в наличии водку. Пожалуй, это единственный случай из всех разбираемых “погромных дел”, когда статья о “повреждении недвижимого имущества” хоть как-то сработала, и громилы были наказаны. Впрочем, корректно ли считать возмездием за серьезное преступление годичное пребывание в рабочем доме — а именно так был наказан главный фигурант, проходивший по делу, котельщик Михаил Вернидубов. Другой грабитель, Степан Рязанцев, отделался штрафом в 15 рублей.

Поистине издевательские приговоры начались с дела о крестьянине Петре Новикове — “очень молодом человеке, половом в чайной ресторации”. Речь идет об одном из тех жутких актов вандализма, какие много лет спустя с пронзительною силою нарисованы Хаимом-Нахманом Бяликом в поэме о кровавом кишиневском погроме. Озверевшая толпа бесновалась в Тюремном переулке, близ Ремесленной улицы, и атаковала невзрачную бакалейную лавку Герша Шапошникова, помещавшуюся в доме Бронштейна. Сперва окна забросали “оружием пролетариата” — булыжниками, а затем в магазинчик ворвались погромщики и принялись крушить имущество.

Супруга хозяина, Алта Шапошникова, получила черепно-мозговую травму, от которой несколько дней спустя скончалась — несмотря на проделанную хирургическую операцию. Свидетельские показания и в самом деле расходились, но — в чем? Одни видели Новикова с обломком железной трубы у окон лавки Шапошникова, другие утверждали, что он ворвался вовнутрь и нанес этой самой трубой роковой удар. “Присяжные пишут, — говорится в газетном репортаже с судебного процесса, — что свидетель Розенштейн видел Новикова с водосточною трубою за окном и что он не ворвался, а только кричал: “Бейте знакомого жида!” Но даже если это так, то “очень молодой человек”, спровоцировавший конкретный инцидент, по крайней мере, соучастник чудовищного преступления. Вообразите, его оправдали!

Далее идет череда сплошных судебных фарсов. Пять мещан разграбили дом Шаи Гендельмана на Градоначальнической улице, в котором, к слову, находился и водочный завод. Вся изготовленная на тот момент водка была аккуратно вынесена мародерами в соседнее питейное заведение, содержимое одним из обвиняемых, Андреем Кебсом. Те же погромщики разгромили и разграбили бакалейную лавку Шмуля Вайнштейна. Казалось бы, в данном случае двух мнений быть не может, всё ясно и прозрачно: налицо тривиальный грабеж. Тем не менее, все пятеро бандитов были оправданы! Точно так же оправдали проходивших по аналогичным эпизодам проживающих в Одессе крестьян Калужской губернии Антона Васильева и Андрея Шашникова, громивших дом Шифмана на Большой Арнаутской, Петра Протуленко, Кузьму Мазуренко, Ивана Быстрицкого, принимавших участие в ограблении часового магазина Баржанского, еще пятерых гр омил, обвиняемых в грабеже и повреждении чужих домостроений. Последние из этих дел разбирались уже в 1872 году.

Единственный более или менее строгий приговор последовал в октябре 1871 года в отношении мещан Гавриила Сметанина и Якова Фролкова, совершивших нападение на магазин купца Гуровича на Рыбной улице, разумеется, с полным разграблением оного. Первого осудили к четырем, а второго к трем годам пребывания в арестантских ротах. Вероятно, такой финал — отчасти и результат стойкости самого Гуровича, не побоявшегося угроз, запугиваний и добивавшегося справедливости до конца.

Либерализм присяжных, как это можно было предвидеть, не остался безнаказанным: ровно через год некоторые из тех, кто еще находился под следствием по “погромным делам”, совершили новые преступления! Например, “один мещанин и один турецко-подданный из этой когорты” в предпасхальную ночь занялись любимым делом — похитили на пятьдесят рублей водки из питейного заведения купца Барского на Балковской дороге. Если считать, что они стащили даже высококачественную, очищенную, дорогую водку, то это всё равно составит не менее сотни штофов, то есть 123 литра!

Беспомощность или скорее индифферентность городской полиции в “погромные дни” не осталась, впрочем, незамеченной “наверху” — несколько дней полнейшего беззакония и вакханалии в одном из самых крупных городов империи не могли оставить равнодушными даже заядлых антисемитов из придворной камарильи. “Одесские беспорядки” вынужденно расценивались как покушение на основы самодержавия. Последовала кадровая ротация. Одесского полицмейстера графа Стенбока (кстати говоря, человека довольно просвещенного и гуманного) заменили небезызвестным полковником Антоновым, автором нашумевшего впоследствии криминального романа об одесских катакомбах и их обитателях, вышедшего в Санкт-Петербурге под псевдонимом В. Правдин.

Справедливость требует сказать, что В. М. Антонов действительно выказал великую решимость в битве с криминалитетом и разного рода мафиозными кланами старой Одессы. Он первым организовал широкомасштабные облавы во всяческих темных закоулках города, включая “подземные этажи” каменоломен, стал замуровывать входы в катакомбы, изучать их топографию, сурово запретил реализацию спиртных напитков во время воскресных и праздничных богослужений и т. д. Видя, что коррупция в местной полиции достигла невиданных пределов, Антонов прибегнул к беспрецедентной мере, а именно пригласил 150 полицейских чинов (городовых) из столицы. При этом Городская дума ассигновала на железнодорожные билеты питерским новобранцам тысячу пятьсот рублей.

Именно этот полицмейстер впервые пытался упорядочить существующую систему “домов терпимости”, а равно “одиночной проституции”, забрав заведование этой “отраслью” у участковых приставов и отдав в городское управление полиции. Здесь-то он, что называется, прокололся. Своей чересчур рьяной, радикальной деятельностью Антонов нажил себе в “Южной Пальмире” массу врагов на всех социальных этажах. Надо заметить, что местные космополитические нравы были ему явно чужды, его смущало обилие, скажем так, неславянских фамилий одесской элиты, причем не только и, может быть, даже не столько евреев. Он видел перед собой многоголовую гидру, пожирающую всё и вся, скупившую весь город на корню. Если иметь в виду сращение полиции и прочих государственных чиновников с криминалитетом, в том числе — коммерческим, то Антонов в какой-то мере не ошибался. Но ведь абсолютно та же ситуация “имела место быть” “по всей Руси Великой”, хотя “неславянских фамилий” где-нибудь в глубинке было несравненно меньше. И когда один из его доверенных сотрудников, курировавший “погибшие, но милые создания”, был уличен в серьезных злоупотреблениях (не исключено, что всё дело было просто-напросто сфабриковано недоброжелателями), ответ пришлось держать самому полицмейстеру. Но это тема отдельного обстоятельного исследования.

Усилия Антонова, тем не менее, дали на первых порах отчетливо позитивный результат. Следующие пасхальные празднества в Одессе обошлись без заметных эксцессов. В Греческой церкви господствовало полное спокойствие, хотя солдат в ограде не было, а только четыре жандарма и пристав. “Случилось, впрочем, — пишет репортер “Одесского вестника”, — что какой-то неосторожный вдруг выстрелил (в Одессе издавна существовала традиция палить из ружей и револьверов в большие праздники — О. Г.), но этот выстрел был первым и последним”.

В конце января 1872 года отчитывалась специальная комиссия общей думы, назначенная определить меры, предотвращающие саму возможность погромов. В числе последовавших предложений — уменьшение числа кабаков, каковых в городе зафиксировано 1.103, выдача патентов на торговлю алкоголем исключительно благонадежным лицам, суровая регламентация торга питейных заведений, строгий надзор за “домами терпимости” и проституцией в целом, народные проповеди в церквах, воскресные чтения и т. п. Авторитетный думец Осип Осипович Чижевич предложил сформировать вооруженную муниципальную стражу, однако подобное учреждение было не в правах городского общественного управления. Ввиду этого планировалось увеличить средства городской полиции (что и было сделано), а также образовать артель ночных сторожей, выделяя на это из городского бюджета по 60-80 тысяч рублей ежегодно.

Следующая мера — усиление контроля над так называемыми “дешевками”, то есть ночлежными домами самого непристойного пошиба, где кучковался “темный элемент” — беспаспортные, беглые солдаты и арестанты, пропойцы, “марухи” и их “коты”, разного рода “мазурики” и шарлатаны, в том числе — и малолетние. Для начала было предложено устроить три образцовых ночлежных приюта: на Старом и Новом базарах, на Пересыпи. Контракт на обустройство этих заведений испрашивали известные общественные деятели и предприниматели Минчиаки и Бернштейн. (В середине 1880-х ночлежных приютов было уже восемь, а в начале 1890-х — 13, большинство из которых — частные). Дума отмечала энергичные действия полицмейстера Антонова по профилактике межэтнических столкновений и выражала надежду, что никаких конфликтов в перспективе не будет. Надежда юношей питала всего лишь десять лет…

А теперь вернемся в эпицентр событий 28-31 марта 1871 года и попытаемся всё же определить повод или, если хотите, первоначальный к ним стимул. Совершенно очевидно, что повод этот — где-то на орбите греческой Свято-Троицкой церкви, в ее ограде. Ведь постоянно шла речь о каком-то (на самом деле — мнимом) святотатстве, совершенном евреями. Так, некоторые буяны ссылались на то, что евреи якобы сняли крест с ворот этого храма. На деле оказалось, что распятие это снял еще за две недели до Пасхи ктитор храма, Горголи. И снял по той простой причине, что обветшавший крест нуждался в реставрации.

Тем не менее, какая-то видимая причина столкновения, несомненно, была, иначе пожар бы не вспыхнул столь неожиданно, стремительно и масштабно. И причина эта видится мне в следующем. Давайте-ка, вспомним одно чрезвычайно значимое обстоятельство. А именно то, что уже в канун Светлого Праздника причт Греческой церкви, да и некоторые горожане, конечно, знали, что готовится перезахоронение покоившихся здесь с 1821 года останков константинопольского патриарха Григория V. С этой целью была создана специальная Эллинская комиссия по перенесению праха патриарха из Одессы в материковую Грецию. Вспомним также обстоятельства гибели Григория, растерзанного в Константинополе толпой осатаневших мусульманских фанатиков. Его поруганное тело было тайно переправлено морем в Одессу и захоронено в пределах греческой Свято-Троицкой церкви.

Тогда же кто-то предумышленно распустил слух о том, будто бы в этом жестоком злодеянии принимали участие и константинопольские евреи. А ведь это было невозможно ни теоретически, ни практически, поскольку толпа правоверных магометан не просто отторгла бы предположительно дерзнувших затесаться иудеев, но в первую очередь расправилась бы как раз с ними. Означенные провокационные слухи тогда тиражировались в связи с постепенно усилива ющейся торговой конкуренцией греческих и еврейских негоциантов — экспортеров сельскохозяйственной продукции, да и в других сферах коммерции. Негодование православных, адресованное, конечно, Оттоманской Порте, в ответ на зверства в отношении христианского населения, требовало выхода, достаточно было искры, дабы всколыхнуть мощный эмоциональный всплеск. И эта искра вспыхнула, и пламя возгорелось — начался самый первый в истории Одессы погром.

Странным образом ситуация повторилась ровно полвека спустя. И снова источником воспламенения сделались чудовищные провокационные слухи. И снова зловредные слухи эти были настояны на противостоянии, противоборстве, конкуренции и, как следствие, взаимной антипатии коммерсантов разных этносов, вероисповеданий, культур. Сорока на хвосте принесла, будто некие коварные иноверцы надумали отнять у горожан священные мощи константинопольского патриарха-мученика. Судя по всему, именно эти будоражащие воображение кликушеские россказни и призывы как раз и взорвали толпу, включавшую и просто пьяных неотесанных горожан, и криминальных типов, навострившихся поживиться на дармовщину. Так или иначе, а кровавую годовщину отмечали с размахом.

Между тем уже 9 апреля торжественная процессия с прахом Григория V проследовала из Греческой церкви в Спасо-Преображенский кафедральный собор, а оттуда на следующий день — в гавань, на греческий пароход с неслучайным названием “Византион”, ушедший со священными останками на Пирей, а оттуда они были перевезены в Афины. Здесь уместно уточнить и то, что сам факт перенесения праха патриарха, обросший всякими нелепыми домыслами, был довольно широко известен еще и потому, что накануне в Одессе отпечатали литографированные изображения Григория V работы местного иконописца Пономаренко, которые всюду продавались, а в одном из публичных мест экспонировался портрет патриарха, исполненный художником Шавыкиным.

Такова хроника одной из самых печальных страниц истории “толерантной Одессы”. Подобных страниц в ее “благополучной” биографии — хоть отбавляй... И всё же хотелось бы завершить этот текст в мажорной интонации, ибо даже в самые суровые, самые страшные годы находились люди, принимавшие деятельное участие в защите безвинно гонимых, рисковавшие при этом собственной жизнью, жизнью своих близких. И таких людей было немало. Именно об этих одесситах говорила настоятельница Свято-Архангело-Михайловского женского монастыря игуменья Серафима на состоявшейся недавно презентации альбома “Одесса. Оккупация: 1941-1944”. Матушка напомнила о высшей доблести человека — оставаться человеком при самых чудовищных обстоятельствах.

Я тоже верую в этих доблестных людей!

Альманах "МОРИЯ" № 2 (2005 г.)

Прочтено: 4491      

ОтличноОчень хорошоХорошоНормальноПлохо